Секулярное государственничество евразийцев не дало им почувствовать антихристианскую суть коммунистического строительства, то есть обнаружить подлинную рознь между антирелигиозным и хотя бы номинально религиозным государством.

Благословение рукотворной утопии ничуть не меньший грех, чем ее практическое воплощение. Это не только грех, но еще и слепота, приводящая в конце концов к творческому бесплодию. Наше национальное сознание продолжает колебаться, говоря словами Георгия Флоровского, между патриотизмом праведным и греховным. Следуя евразийцам и национал-большевикам, оно, по его острым формулам, закономерно испытывает вкусовую привязанность к «дурному кровяному почвенничеству» и к «суемудрию идеологических упражнений». И то настроение, которое в недавнем прошлом удостоилось отчасти заслуженного «красно-коричневого» ярлыка, русский мыслитель еще в конце 20-х годов назвал «черно-красным максимализмом».

Подбор цветов для этой смеси объяснялся уже тогда вовсе не публицистической раздраженностью. Он вырастал из простого перечисления лишь на первый взгляд разноликих поборников эмигрантского (и не только) коллективизма, а также из обобщающей характеристики их идейно-политической методологии. Евразийство было симптоматично в провозглашенной им «утопии идеальной диктатуры»[1], а в своей проповеди примата и господства коллектива над личностью евразийцы, по наблюдению Бердяева, недалеко ушли не только от коммунистов, но и от крайне правых монархистов[2]. В те же цвета окрашены сегодня газетные простыни и блогосфера доброй части патриотических изданий всех цветов спектра.

Специфический религиозный колорит имеет и евразийцами разработанная идея Государства-Церкви, в наши дни произвольно обращаемая в русское прошлое. И это смешение двух совершенно разноплановых уровней жизни, неумение отличать принуждение и насилие от личного смирения и вольно избранного служения, есть знак неразличения духов.

Несколько даже секулярное государственничество евразийцев не дало им почувствовать вполне антихристианскую суть коммунистического строительства, то есть обнаружить подлинную рознь между антирелигиозным и хотя бы номинально религиозным государством.

И это тоже нельзя счесть лишь прихотливостью философско-исторического вкуса. За такими построениями виден общий мотив мысли. Евразийцы, как отмечал Георгий Флоровский, были наследниками Константина Леонтьева. Даже чисто словесная формула «славяно-азиатской цивилизации»[3] уже прописана этим реакционным романтиком. Между тем его философия истории, подчеркивал Флоровский, не состоялась именно как христианская. История народов сведена у него к биологии, цивилизации рассматриваются как рождающиеся, расцветающие и умирающие, почти что растительные, организмы. Имея дело только с «организмами», легко утопить человеческую личность в процессе развития биологических форм. Что и происходит у Константина Леонтьева и у близкого ему Николая Данилевского. И Леонтьев же всячески третировал идею личной свободы как наиболее чуждое русскому идеалу либерально-западное привнесение.

Во многом поэтому конструкции Леонтьева оказались, как писал недавно Александр Ципко, «последним идейным убежищем русского коммунизма»[4].

«И это понятно, ибо оправдывать или находить оправдания безумным зверствам Сталина мог только человек, ненавидящий свободу и связанные с ней другие ценности»[5].

В целом Ципко объясняет современные русские блуждания по этатическим взгорьям попаданием в «капкан красного патриотизма»[6]. Но капкан этот был выставлен на послереволюционной русской тропе все теми же евразийцами.

Кстати, Георгий Флоровский, еще сам будучи евразийцем, отмечал, что этатизм вообще есть весьма удобопременимая вещь. Ибо речь в нем не просто о ценности государственности, но о полном самовозложении на верховную власть. И если полагать только ее фундаментом возрождения России, то и белая идея очень легко обращается в красную. Собственно, это и показал В. В. Шульгин, когда, несколько конфузясь «гнусным сравнением», писал, что безразлично, сидит ли в Кремле Романов или Ульянов — все равно он будет делать дело Ивана Калиты. Если во главу угла ставить только сильную власть, тогда большевики, ранние или поздние, вполне удовлетворяют этому критерию и, не смущаясь самым страшным террором (ибо в нем и проявлена ярче всего силовая мощь), можно спокойно дрейфовать в гавань советского патриотизма вслед за Брусиловым и подобными ему генералами.

Партийность евразийцев, конечно, была затóчена на перехват у большевиков исторической узды и на дальнейшее вершение истории России все-таки по национальным схемам, как бы причудливо они их ни понимали. Они все-таки предполагали в перспективе замену большевицкой идеологии собственной идеократией. Но евразийство пало жертвой нетворческого и при всех христианских декларациях по-язычески понятого государственничества.

«При всей правде державного самосознания, — писал Георгий Флоровский, — оно не должно поглощать в себе культурной воли, воли к духовной свободе», и не могут быть сужены «русские судьбы» до пределов государственного строительства[7].

Но именно в конкретных формах раннесоветского государства евразийцы нашли созвучный им пафос стихийной силы. Их психологически привлекали, как отмечал Флоровский, молодцы в кожаных куртках. Симпатия не слишком почетная для русского имени, свойственная впоследствии не одним евразийцам — и по существу, как писал А. И. Солженицын уже в наши дни, прикрывающая «общественную слабость», в преклонении перед силой коммунизма «простившую ему десятки миллионов жертв и все ленинское противорусское остервенение»[8].

С точки зрения чистого этатизма, большевицкая партократия неопровержима в своей политической убедительности. Оценка такой государственности, конечно, облегчается при сбросе тех трудностей, которые непременно возникают и становятся непреодолимыми, если вести речь о ее качестве с христианских позиций. Сойдя с них вслед за евразийцами, как раз вполне последовательно было бы прославлять не только начало советского «проекта», но и его пиковое воплощение.

Исследуя наше национальное отношение к сему «проекту», мы, кажется, по-прежнему стоим на распутье духовного выбора, который другой христианский мыслитель, отец Александр Шмеман, в одном из своих докладов сформулировал так:

«К чему все-таки мы стремимся? К Босфору и Дарданеллам? К тому, чтобы наш русский флаг по всему миру развивался? Но тогда как раз советская власть и есть предел всех наших желаний, уродливая их карикатура. Ведь прежде Россия никогда не была так внешне сильна. Ни при Петре, ни при Екатерине, ни при Пушкине, ни при Достоевском, ни при одном из русских святых. Только при Сталине. Вот как оказывается все просто. Советский флаг был почти на стенах Царьграда. Если наши желания только этим ограничиваются, тогда давайте раз навсегда забудем о Святой Руси. Ибо ничего святого в том, чтобы богатеть земной славой, земным могуществом, нет. Демоническая, страшная сила большевизма была направлена на то, чтобы установить свою власть над всем миром, чтобы весь мир перед ней дрожал. (Как сказал один из американских президентов: “Брежнев чихнет — и весь мир волнуется”.) И если мы выбираем этот идеал, то у России нет будущего»[9].

(Окончание следует.)

Примечания